III сонет А бог же смог. Но как, скажи мне, должно нам следовать за ним тропою узкой его песен? Наш ум раздвоен. Перекресток двух дорог так тесен, что Аполлона храм построить невозможно. Ты учишь песне нас, где нет ни жажды, ни достиженья, ни победы торжества; То песнь присутствия. Легчайшее для божества. Когда ж мы сможем быть? Когда одаришь дважды ты наше бытие Землёю и Луной? И это, юноша, не То, чего ты ждёшь, ты - наг, хоть голос рвётся из тебя наружу, - ты спой и поспеши забыть. Ведь ум лишь мысли чередует. Реальность спеть - другой дает нам знак. Знак Ничего. Рожденье в боге. Ветер дует.
Не видно птиц. Покорно чахнет Лес, опустевший и больной. Грибы сошли, но крепко пахнет В оврагах сыростью грибной. Глушь стала ниже и светлее, В кустах свалялася трава, И, под дождем осенним тлея, Чернеет темная листва. А в поле ветер. День холодный Угрюм и свеж — и целый день Скитаюсь я в степи свободной, Вдали от сел и деревень. И, убаюкан шагом конным, С отрадной грустью внемлю я, Как ветер звоном однотонным, Гудит-поет в стволы ружья. 1889 г. «Тургенев бы так не написал, а я и подавно…», - заметил Лев Толстой Жизнь Ивана Бунина - жизнь поэзисом?
Розы внутренний мир Что для этого внутреннего внешнее? На какую рану наложить такую повязку? Какие небеса отражаются в глубине колодезного озера этих открытых роз, таких беззаботных, смотри: как свободно в судьбе лежат, не боясь, что трясущая рука их обсыплет. Они едва себя сдерживают; многие позволяют себе переполниться и плывут сквозь внутреннее пространство наружу, в дни, что полнее и полнее закрываются, пока все это лето комнатой не станет, комнатой моего сна. VI сонет Роза, ты царственна, но в старину чашей была в простом обрамлении. Нам проявляешь бессчётную ты глубину, неисчерпаемой вещи смирение. Как платье над платьем сияет твоё состояние, вкруг тела лишь видим сияние света; единственный лист твой, как избегание и отрицание мыслей, какое платье одето. Окутал нас запах в столетнем странствии манит словами, наполнив их нежностью. в итоге славой возлёг он в пространстве. Не знаем его мы имён, мы гадаем... к нему переходим духовной памятью, намолим часами и в нём пребываем.
Двух мальчиков ты видел в злобной пляске они друг друга били и кидали, катались ненавистно по земле, как будто пчёлы на зверей напали; и как актёры, хвастуны без меры, и бешеные кони, вот упали вместе, глаза отводят, скалят зубы, и кажется из морды череп вынут. Теперь ты знаешь, можешь ты забыть: ведь пред собой ты видишь вазу роз, незабываема она и вся полна тем запредельным, из бытия и поклонения, присутствия и пребыванья, где некому давать, что хочет нашим стать: всем, но всё-же нашим. Бесшумно жить и подниматься непрерывно, пространство жаждать, не беря пространство из пространства, что вокруг все вещи понижает, почти что бытие без форм, как будто высвободив, озвучив Внутреннее, избыток странно нежного и само-озарённого - до самого предела: нам что-нибудь известно про такую жизнь? Потом мы слушаем: как возникает чувство, ведь лепестки цветов шевелят лепестки? И это: что раскроется, как веко, под ним лежат звуча другие веки, они закрыты, будто многократно спали, способность видеть внутренним приглушат. Здесь главное: что через эти лепестки свет пробивается насквозь. Из тысячи небес, они так медленно фильтруют капли темные, а в них сияние огня запутанный пучок тычинки возбуждает и дыбясь поднимут. И это шевеленье в розах, посмотри: их жесты с маленьким таким углом, что остаются незаметными они, и их лучи совместными идут по мирозданью. Видишь эту белую, она раскрылась так блаженно и там стоит среди открытых лепестков, Венерой стройной в раковине тянется; и эта покрасневшая, словно бы смутилась, почувствовав прохладу, обернулась, и холодно без чувств так отступает, стоит как будто бы замёрзла, кутаясь, среди открытых, что всё уже отбросили. И всё они отбросят, легко ли, трудно ли, иль это плащ, иль груз, или крыло иль маска может быть, зависит от того, как они отбросят: как на глазах любовника. Чем они не могут быть: не была ли желтая, что полой и открытой здесь лежит, чашей с фруктовым, таким же желтым, отжатым, красно-оранжевым соком? Для той всё стало слишком много, что случилось, ведь в воздухе ее, тот безымянно розовый воспринял горечь послевкусия лилового? Смотри - батистовая, она без платья, в сорочке нежно-тёплой от дыхания, теперь всё это сразу сброшено в тени заброшенной лесной купальни? И эта вот, опаловый фарфор, как ваза хрупкая, что родом из Китая расписана вся в светлых бабочках, - и те, кто не содержат ничего, кроме себя. Но не все такие, что лишь себя содержат, скажем, Бытием полны: тем наружным миром, дождём и ветром, и терпением весны, тревогой и виной, закутанной судьбой, тьмой вечереющей земли до облаков и переменой, бегством, приближеньем, до смутного влияния удалённых звёзд, внутри, в заполненную горсть преображая. Оно расслабленно лежит в раскрытых розах.
